Жить без любви: возможно ли это и 5 основных правил

Содержание

Читать онлайн «Без любви жить легче», Лев Толстой – Литрес

I

Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во все время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.

Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было очень шатко.

Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володенька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное.

Помню еще, что, когда старший мой брат Дмитрий, будучи в университете, вдруг, с свойственною его натуре страстностью, предался вере и стал ходить ко всем службам, поститься, вести чистую и нравственную жизнь, то мы все, и даже старшие, не переставая поднимали его на смех и прозвали почему-то Ноем. Помню, Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, звавший нас к себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата тем, что и Давид плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших и выводил из них заключение о том, что учить катехизис надо, ходить в церковь надо, но слишком серьезно всего этого принимать не следует. Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его не только не возмущали, но очень веселили меня.

Отпадение мое от веры произошло во мне так же, как оно происходило и происходит теперь в людях нашего склада образования. Оно, как мне кажется, происходит в большинстве случаев так: люди живут так, как все живут, а живут все на основании начал, не только не имеющих ничего общего с вероучением, но большею частью противоположных ему; вероучение не участвует в жизни, и в сношениях с другими людьми никогда не приходится сталкиваться, и в собственной жизни самому никогда не приходится справляться с ним; вероучение это исповедуется где-то там, вдали от жизни и независимо от нее. Если сталкиваешься с ним, то только как с внешним, не связанным с жизнью, явлением.

По жизни человека, по делам его, как теперь, так и тогда никак нельзя узнать, верующий он или нет. Если и есть различие между явно исповедующими православие и отрицающими его, то не в пользу первых. Как теперь, так и тогда явное признание и исповедание православия большею частию встречалось в людях тупых, жестоких и безнравственных и считающих себя очень важными. Ум же, честность, прямота, добродушие и нравственность большею частью встречались в людях, признающих себя неверующими.

В школах учат катехизису и посылают учеников в церковь; от чиновников требуют свидетельств в бытии у причастия. Но человек нашего круга, который не учится больше и не находится на государственной службе, и теперь, а в старину еще больше, мог прожить десятки лет, не вспомнив ни разу о том, что он живет среди христиан и сам считается исповедующим христианскую православную веру.

Так что как теперь, так и прежде вероучение, принятое по доверию и поддерживаемое внешним давлением, понемногу тает под влиянием знаний и опытов жизни, противоположных вероучению, и человек очень часто долго живет, воображая, что в нем цело то вероучение, которое сообщено было ему с детства, тогда как его давно уже нет и следа.

Мне рассказывал С., умный и правдивый человек, как он перестал верить. Лет двадцати шести уже, он раз на ночлеге во время охоты, по старой, с детства принятой привычке, стал вечером на молитву. Старший брат, бывший с ним на охоте, лежал на сене и смотрел на него. Когда С. кончил и стал ложиться, брат его сказал ему: «А ты еще все делаешь это?» И больше ничего они не сказали друг другу. И С. перестал с этого дня становиться на молитву и ходить в церковь. И вот тридцать лет не молится, не причащается и не ходит в церковь. И не потому, чтобы он знал убеждения своего брата и присоединился бы к ним, не потому, чтоб он решил что-нибудь в своей душе, а только потому, что слово это, сказанное братом, было как толчок пальцем в стену, которая готова была упасть от собственной тяжести; слово это было указанием на то, что там, где он думал, что есть вера, давно уже пустое место, и что потому слова, которые он говорит, и кресты, и поклоны, которые он кладет во время стояния на молитве, суть вполне бессмысленные действия. Сознав их бессмысленность, он не мог продолжать их.

Так было и бывает, я думаю, с огромным большинством людей. Я говорю о людях нашего образования, говорю о людях, правдивых с самими собою, а не о тех, которые самый предмет веры делают средством для достижения каких бы то ни было временных целей. (Эти люди – самые коренные неверующие, потому что если вера для них – средство для достижения каких-нибудь житейских целей, то это уж наверно не вера.) Эти люди нашего образования находятся в том положении, что свет знания и жизни растопил искусственное знание, и они или уже заметили это и освободили место, или еще не заметили этого.

Сообщенное мне с детства вероучение исчезло во мне так же, как и в других, с той только разницей, что так как я очень рано стал много читать и думать, то мое отречение от вероучения очень рано стало сознательным. Я с шестнадцати лет перестал становиться на молитву и перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть. Я перестал верить в то, что мне было сообщено с детства, но я верил во что-то. Во что я верил, я никак бы не мог сказать. Верил я и в бога, или, скорее, я не отрицал бога, но какого бога, я бы не мог сказать; не отрицал я и Христа и его учение, но в чем было его учение, я тоже не мог бы сказать.

Теперь, вспоминая то время, я вижу ясно, что вера моя – то, что, кроме животных инстинктов, двигало моею жизнью, – единственная истинная вера моя в то время была вера в совершенствование. Но в чем было совершенствование и какая была цель его, я бы не мог сказать. Я старался совершенствовать себя умственно – я учился всему, чему мог и на что наталкивала меня жизнь; я старался совершенствовать свою волю – составлял себе правила, которым старался следовать; совершенствовал себя физически, всякими упражнениями изощряя силу и ловкость и всякими лишениями приучая себя к выносливости и терпению. И все это я считал совершенствованием. Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование, но скоро оно подменялось совершенствованием вообще, т. е. желанием быть лучше не перед самим собою или перед богом, а желанием быть лучше перед другими людьми. И очень скоро это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т. е. славнее, важнее, богаче других.

II

Когда-нибудь я расскажу историю моей жизни – и трогательную и поучительную в эти десять лет моей молодости. Думаю, что многие и многие испытали то же. Я всею душой желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, а я был один, совершенно один, когда искал хорошего. Всякий раз, когда я пытался выказывать то, что составляло самые задушевные мои желания: то, что я хочу быть нравственно хорошим, я встречал презрение и насмешки; а как только я предавался гадким страстям, меня хвалили и поощряли. Честолюбие, властолюбие, корыстолюбие, любострастие, гордость, гнев, месть – все это уважалось. Отдаваясь этим страстям, я становился похож на большого, и я чувствовал, что мною довольны. Добрая тетушка моя, чистейшее существо, с которой я жил, всегда говорила мне, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтоб я имел связь с замужнею женщиной: «Rien ne forme un jeune homme comme une liaison avec unt femme comme il faut»^[1]; еще другого счастия она желала мне – того, чтоб я был адъютантом, и лучше всего у государя; и самого большого счастья – того, чтоб я женился на очень богатой девушке и чтоб у меня, вследствие этой женитьбы, было как можно больше рабов.

Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком.

Так я жил десять лет.

В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости. В писаниях своих я делал то же самое, что и в жизни. Для того чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал. Сколько раз я ухитрялся скрывать в писаниях своих, под видом равнодушия и даже легкой насмешливости, те мои стремления к добру, которые составляли смысл моей жизни. И я достигал этого: меня хвалили.

Двадцати шести лет я приехал после войны в Петербург и сошелся с писателями. Меня приняли как своего, льстили мне. И не успел я оглянуться, как сословные писательские взгляды на жизнь тех людей, с которыми я сошелся, усвоились мною и уже совершенно изгладили во мне все мои прежние попытки сделаться лучше. Взгляды эти под распущенность моей жизни подставили теорию, которая ее оправдывала.

Взгляд на жизнь этих людей, моих сотоварищей по писанию, состоял в том, что жизнь вообще идет развиваясь и что в этом развитии главное участие принимаем мы, люди мысли, а из людей мысли главное влияние имеем мы – художники, поэты. Наше призвание – учить людей. Для того же, чтобы не представился тот естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, – в теории этой было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учит. Я считался чудесным художником и поэтом, и потому мне очень естественно было усвоить эту теорию. Я – художник, поэт – писал, учил, сам не зная чему. Мне за это платили деньги, у меня было прекрасное кушанье, помещение, женщины, общество, у меня была слава. Стало быть, то, чему я учил, было очень хорошо.

Вера эта в значение поэзии и в развитие жизни была вера, и я был одним из жрецов ее. Быть жрецом ее было очень выгодно и приятно. И я довольно долго жил в этой вере, не сомневаясь в ее истинности. Но на второй и в особенности на третий год такой жизни я стал сомневаться в непогрешимости этой веры и стал ее исследовать. Первым поводом к сомнению было то, что я стал замечать, что жрецы этой веры не все были согласны между собою. Одни говорили: мы – самые хорошие и полезные учители, мы учим тому, что нужно, а другие учат неправильно. А другие говорили: нет, мы – настоящие, а вы учите неправильно. И они спорили, ссорились, бранились, обманывали, плутовали друг против друга. Кроме того, было много между ними людей и не заботящихся о том, кто прав, кто не прав, а просто достигающих своих корыстных целей с помощью этой нашей деятельности. Все это заставило меня усомниться в истинности нашей веры.

Кроме того, усомнившись в истинности самой веры писательской, я стал внимательнее наблюдать жрецов ее и убедился, что почти все жрецы этой веры, писатели, были люди безнравственные и, в большинстве, люди плохие, ничтожные по характерам – много ниже тех людей, которых я встречал в моей прежней разгульной и военной жизни – но самоуверенные и довольные собой, как только могут быть довольны люди совсем святые или такие, которые и не знают, что такое святость. Люди мне опротивели, и сам себе я опротивел, и я понял, что вера эта – обман.

Но странно то, что хотя всю эту ложь веры я понял скоро и отрекся от нее, но от чина, данного мне этими людьми, – от чина художника, поэта, учителя – я не отрекся. Я наивно воображал, что я – поэт, художник, и могу учить всех, сам не зная, чему я учу. Я так и делал.

Из сближения с этими людьми я вынес новый порок – до болезненности развившуюся гордость и сумасшедшую уверенность в том, что я призван учить людей, сам не зная чему.

Теперь, вспоминая об этом времени, о своем настроении тогда и настроении тех людей (таких, впрочем, и теперь тысячи), мне и жалко, и страшно, и смешно – возникает именно то самое чувство, которое испытываешь в доме сумасшедших.

Мы все тогда были убеждены, что нам нужно говорить и говорить, писать, печатать – как можно скорее, как можно больше, что все это нужно для блага человечества. И тысячи нас, отрицая, ругая один другого, все печатали, писали, поучая других. И, не замечая того, что мы ничего не знаем, что на самый простой вопрос жизни: что хорошо, что дурно, – мы не знаем, что ответить, мы все, не слушая друг друга, все враз говорили, иногда потакая друг другу и восхваляя друг друга с тем, чтоб и мне потакали и меня похвалили, иногда же раздражаясь и перекрикивая друг друга, точно так, как в сумасшедшем доме.

Тысячи работников дни и ночи из последних сил работали, набирали, печатали миллионы слов, и почта развозила их по всей России, а мы все еще больше и больше учили, учили и учили и никак не успевали всему научить, и все сердились, что нас мало слушают.

Ужасно странно, но теперь мне понятно. Настоящим, задушевным рассуждением нашим было то, что мы хотим как можно больше получать денег и похвал. Для достижения этой цели мы ничего другого не умели делать, как только писать книжки и газеты. Мы это и делали. Но для того чтобы нам делать столь бесполезное дело и иметь уверенность, что мы – очень важные люди, нам надо было еще рассуждение, которое бы оправдывало нашу деятельность. И вот у нас было придумано следующее: все, что существует, то разумно. Все же, что существует, все развивается. Развивается же все посредством просвещения. Просвещение же измеряется распространением книг, газет. А нам платят деньги и нас уважают за то, что мы пишем книги и газеты, и потому мы – самые полезные и хорошие люди. Рассуждение это было бы очень хорошо, если бы мы все были согласны; но так как на каждую мысль, высказываемую одним, являлась всегда мысль, диаметрально противоположная, высказываемая другим, то это должно бы было заставить нас одуматься. Но мы этого не замечали. Нам платили деньги, и люди нашей партии нас хвалили, – стало быть, мы, каждый из нас, считали себя правыми.

Теперь мне ясно, что разницы с сумасшедшим домом никакой не было; тогда же я только смутно подозревал это, и то только, как и все сумасшедшие, – называл всех сумасшедшими, кроме себя.

III

Так я жил, предаваясь этому безумию еще шесть лет, до моей женитьбы. В это время я поехал за границу. Жизнь в Европе и сближение мое с передовыми и учеными европейскими людьми утвердило меня еще больше в той вере совершенствования вообще, которой я жил, потому что ту же самую веру я нашел и у них. Вера эта приняла во мне ту обычную форму, которую она имеет у большинства образованных людей нашего времени. Вера эта выражалась словом «прогресс». Тогда мне казалось, что этим словом выражается что-то. Я не понимал еще того, что, мучимый, как всякий живой человек, вопросами, как мне лучше жить, я, отвечая: жить сообразно с прогрессом, – говорю совершенно то же, что скажет человек, несомый в лодке по волнам и по ветру, на главный и единственный для него вопрос: «Куда держаться?» – если он, не отвечая на вопрос, скажет: «Нас несет куда-то».

Тогда я не замечал этого. Только изредка не разум, а чувство возмущалось против этого общего в наше время суеверия, которым люди заслоняют от себя свое непонимание жизни. Так, в бытность мою в Париже, вид смертной казни обличил мне шаткость моего суеверия прогресса. Когда я увидал, как голова отделилась от тела и то и другое врозь застучало в ящике, я понял – не умом, а всем существом, – что никакие теории разумности существующего и прогресса не могут оправдать этого поступка и что если бы все люди в мире, по каким бы то ни было теориям, с сотворения мира, находили, что это нужно, – я знаю, что это не нужно, что это дурно и что поэтому судья тому, что хорошо и нужно, не то, что говорят и делают люди, и не прогресс, а я с своим сердцем. Другой случай сознания недостаточности для жизни суеверия прогресса была смерть моего брата. Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умирает. Никакие теории ничего не могли ответить на эти вопросы ни мне, ни ему во время его медленного и мучительного умирания.

Но это были только редкие случаи сомнения, в сущности же я продолжал жить, исповедуя только веру в прогресс. «Все развивается, и я развиваюсь; а зачем это я развиваюсь вместе со всеми, это видно будет». Так бы я тогда должен был формулировать свою веру.

Вернувшись из-за границы, я поселился в деревне и попал на занятие крестьянскими школами. Занятие это было мне особенно по сердцу, потому что в нем не было той, ставшей для меня очевидною, лжи, которая мне уже резала глаза в деятельности литературного учительства. Здесь я тоже действовал во имя прогресса, но я уже относился критически к самому прогрессу. Я говорил себе, что прогресс в некоторых явлениях своих совершался неправильно и что вот надо отнестись к первобытным людям, крестьянским детям, совершенно свободно, предлагая им избрать тот путь прогресса, который они захотят.

В сущности же я вертелся все около одной и той же неразрешимой задачи, состоящей в том, чтоб учить, не зная чему. В высших сферах литературной деятельности мне ясно было, что нельзя учить, не зная, чему учить, потому что я видел, что все учат различному и спорами между собой скрывают только сами от себя свое незнание; здесь же, с крестьянскими детьми, я думал, что можно обойти эту трудность тем, чтобы предоставить детям учиться, чему они хотят. Теперь мне смешно вспомнить, как я вилял, чтоб исполнить свою похоть – учить, хотя очень хорошо знал в глубине души, что я не могу ничему учить такому, что нужно, потому что сам не знаю, что нужно. После года, проведенного в занятиях школой, я другой раз поехал за границу, чтобы там узнать, как бы это так сделать, чтобы, самому ничего не зная, уметь учить других.

И мне казалось, что я этому выучился за границей, и, вооруженный всей этой премудростью, я в год освобождения крестьян вернулся в Россию и, заняв место посредника, стал учить и необразованный народ в школах, и образованных людей в журнале, который я начал издавать. Дело, казалось, шло хорошо, но я чувствовал, что я не совсем умственно здоров и долго это не может продолжаться. И я бы тогда же, может быть, пришел к тому отчаянию, к которому я пришел в пятьдесят лет, если б у меня не было еще одной стороны жизни, не изведанной еще мною и обещавшей мне спасение: это была семейная жизнь.

В продолжение года я занимался посредничеством, школами и журналом и так измучился, от того особенно, что запутался, так мне тяжела стала борьба по посредничеству, так смутно проявлялась деятельность моя в школах, так противно мне стало мое влияние в журнале, состоявшее все в одном и том же – в желании учить всех и скрыть то, что я не знаю, чему учить, что я заболел более духовно, чем физически, – бросил все и поехал в степь к башкирам – дышать воздухом, пить кумыс и жить животною жизнью.

Вернувшись оттуда, я женился. Новые условия счастливой семейной жизни совершенно уже отвлекли меня от всякого искания общего смысла жизни. Вся жизнь моя сосредоточилась за это время в семье, в жене, в детях и потому в заботах об увеличении средств жизни. Стремление к усовершенствованию, подмененное уже прежде стремлением к усовершенствованию вообще, к прогрессу, теперь подменилось уже прямо стремлением к тому, чтобы мне с семьей было как можно лучше.

Так прошло еще пятнадцать лет.

Несмотря на то что я считал писательство пустяками, в продолжение этих пятнадцати лет я все-таки продолжал писать. Я вкусил уже соблазна писательства, соблазна огромного денежного вознаграждения и рукоплесканий за ничтожный труд и предавался ему как средству к улучшению своего материального положения и заглушению в душе всяких вопросов о смысле жизни моей и общей.

Я писал, поучая тому, что для меня было единой истиной, что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше.

Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?

Сначала мне казалось, что это так – бесцельные, неуместные вопросы. Мне казалось, что это все известно и что, если я когда и захочу заняться их разрешением, это не будет стоить мне труда, – что теперь только мне некогда этим заниматься, а когда вздумаю, тогда и найду ответы. Но чаще и чаще стали повторяться вопросы, настоятельнее и настоятельнее требовались ответы, и как точки, падая все на одно место, сплотились эти вопросы без ответов в одно черное пятно.

Случилось то, что случается с каждым заболевающим смертельною внутреннею болезнью. Сначала появляются ничтожные признаки недомогания, на которые больной не обращает внимания, потом признаки эти повторяются чаще и чаще и сливаются в одно нераздельное по времени страдание. Страдание растет, и больной не успеет оглянуться, как уже сознает, что то, что он принимал за недомогание, есть то, что для него значительнее всего в мире, что это – смерть.

То же случилось и со мной. Я понял, что это – не случайное недомогание, а что-то очень важное, и что если повторяются все те же вопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить. Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во-первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю – зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: «Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..» И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: «Зачем?» Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: «А мне что за дело?» Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, – ну и что ж!. .»

И я ничего и ничего не мог ответить.

Лев Николаевич Толстой цитата: Без любви жить легче. Но без неё нет смысла.

— Лев Николаевич Толстой

Последнее обновление 15 февраля 2023 г.

Темы

смысл, смысл

Лев Николаевич Толстой

256русский писатель и мыслитель 1828 — 1910

Связанные темы

Смысл
Смысл

Without Love Lyrics — Лак для волос LIVE!

Песня из Лак для волос NBC LIVE! (2016)
Лак для волос LIVE! — Без любви Тексты песен

Песня «Без любви» из Лак для волос LIVE! в исполнении Мэдди Байлио (Трейси), Гаррета Клейтона (Линк), Арианы Гранде (Пенни), Эфраима Сайкса (Сивид).

ССЫЛКА
Когда-то я был эгоистичным дураком
Кто никогда не понимал
Я никогда не заглядывал внутрь себя
Хотя снаружи я выглядел хорошо!

Затем мы встретились, и ты сделал меня
Мужчина, которым я являюсь сегодня
Трейси, я люблю тебя
Неважно, сколько ты весишь
Потому что…

Без любви
Жизнь подобна временам года без лета
Без любви
Жизнь — это рок-н-ролл без барабанщика

Трейси, я буду твоей навсегда
Потому что я никогда не хочу быть без любви
Трейси, никогда не отпускай меня
Нет, я не вру
Никогда не отпускай меня, Трейси,
Нет, нет, нет!!

ТРЕЙСИ

Когда-то я была простой девочкой
Потом ко мне пришла слава
Но я все еще был никем
Хотя тысячи поклонников могут не согласиться

АНСАМБЛЬ
Трейси!!

ТРЕЙСИ
Слава была просто тюрьмой
Раздавать автографы скучно
Я понятия не имел
Пока ты не постучал в мою дверь

Теперь без любви целуется с Перри Комо!

Дорогая, я буду твоей навсегда
Потому что я никогда не хочу быть без любви
Так что, дорогая, выброси ключ
Я твой навсегда
Выбрось ключ, да, да, да

Жизнь в гетто
Черный повсюду
Кто бы мог подумать, что я полюблю девушку
С кожей белой, как зимний снег?

ПЕННИ
В моей башне из слоновой кости
Жизнь была просто закуской Хозяйки
Но теперь я попробовала шоколад
И я никогда не вернусь назад бит, который вы не можете следовать

ПЕННИ, МОРСКИ И АНСАМБЛЬ
Без любви

ПЕННИ
Жизнь — это Дорис Дэй в Аполлоне

ПЕННИ, МОРЕВОДОЛИ И АНСАМБЛЬ
Дорогая, я буду твоей навсегда

ВОДОРОСЛИ
Дорогая, никогда не отпускай меня

ПЕННИ И МОРСКИ
Я твой навсегда
Никогда не отпускай меня
Нет, нет, нет!

ССЫЛКА
Если вы заперты в этой тюрьме, след
Я не знаю, что я буду делать

ТРЕЙСИ
Линк, я должен вырваться
Чтобы я мог заполучить тебя

МОРЕСКИЕ ВОДОросли
И, девочка, если я не смогу прикоснуться к тебе
Теперь я потеряю контроль

ПЕННИ
Морские водоросли , ты мой черный белый рыцарь
Я нашел свою голубоглазую душу

ВОДОРОСЛИ И АНСАМБЛЬ
Сладкая свобода — наша цель!

ССЫЛКА
Трейс, я хочу тебя поцеловать!

ТРЕЙСИ
Тогда я не могу дождаться условно-досрочного освобождения!

ВСЕ
Потому что без любви

SEAWEED
Жизнь похожа на выпускной бал, на который нас не пригласят

ВСЕ

Потому что без любви

ССЫЛКА
Это как большой перерыв и ларингит ты не можешь купить это

ВСЕ
Без любви

ТРЕЙСИ
Жизнь похожа на мою мать на диете

ВСЕ
Как неделя, которая состоит только из понедельников дверь с табличкой «Не входить!»

Дорогая, я буду твоей навсегда, потому что я никогда не хочу быть без любви

ПЕННИ И ЛИНК
Да, теперь ты меня пленил АНСАМБЛЬ
Без любви

ПЕННИ
О водоросли, никогда не отпускай меня, нет, нет, нет

ТРЕЙСИ И ЛИНК
Нет, я не вру нет

ПЕННИ
Нет, я не хочу жить без любви, любви, любви

ВСЕ
Дорогая, тебе лучше мне поверить,
Никогда не оставляй меня без любви!

Other Album Songs: Лак для волос LIVE! Songs with Lyrics
Тексты песен Without Love из Лак для волос LIVE!

Лак для волос LIVE! Песни Слова

СИНОПСИС
Доброе утро, Балтимор
Самые милые дети в городе
Мама, я уже большая девочка
Я слышу колокольчики
(Легенда о) Мисс Балтиморские крабы
Женский выбор
Требуется два
Месть Велмы
Добро пожаловать в 60-е
Беги и расскажи об этом
Большая, блондинка и красивая
Ты вне времени для меня
Доброе утро, Балтимор (Реприза)
Без любви
Я знаю, где я был
Это лак для волос
Кути
You Can’t Stop the Beat
Заходи так далеко (Got So Far to Go)

Почему люди не могут жить без любви – статьи Тимоти К. Лента, размышления и многое другое

Солдат, возвращающийся из-за границы

Любовь как основная человеческая потребность

В одной из своих энциклик Папа Иоанн Павел II излагает глубоко человеческую, экзистенциальную истину; тот, который влияет на людей в их здесь-и-сейчас, жизненном опыте, а именно:

«Человек не может жить без любви. Он остается существом непостижимым для самого себя, его жизнь бессмысленна, если ему не открывается любовь, если он не встречает любви, если он не переживает ее и не делает ее своей, если он не участвует в ней интимно. .”1

Другими словами, люди не могут жить полноценной человеческой жизнью без любви. Конечно, без любви они остаются людьми, но любовь делает их жизнь наполненной, значимой. Жить без любви бесчеловечно, обращаться с людьми так, как будто они не люди, как если бы они были неодушевленными, бесчувственными вещами, такими как камни или предметы, которые не имеют чувств.

Любовь как общечеловеческая потребность

Все люди нуждаются в любви. Они должны отдавать и получать это. Например, даже смелые и сильные мужчины и женщины, такие как солдаты, нуждаются в любви. Им нужно знать, что когда они вернутся с войны, их ждет другой человек, кто-то, кто их любит, или человек, которого любят они. Таким образом, люди, даже самые сильные из них, никогда не перерастают потребность в любви, как если бы это была какая-то инфантильная или юношеская форма развития.

Даже заключенные не могут жить без любви. Вот почему одиночное заключение является такой суровой, бесчеловечной формой наказания. Это быть без другого человека, без какого-то человеческого контакта, который может перерасти в любовь. Вот почему заключенным, как правило, разрешены свидания, потому что они должны знать, что кто-то «снаружи» все еще заботится о них; что в ограниченных возможностях они все же могут давать и получать любовь.

Даже в самых ужасных условиях — ситуациях, которые являются практически «адом жизни» — таких как концлагеря, люди нуждаются в любви. Например, именно в концентрационном лагере психиатр Виктор Франкл открыл глубочайший смысл жизни — любовь, написав:0006

«Меня пронзила мысль: впервые в жизни я увидел истину, как она воспевалась столькими поэтами, провозглашалась последней мудростью столькими мыслителями. Истина в том, что любовь – это конечная и высшая цель, к которой может стремиться человек. Тогда я уловил смысл величайшей тайны, которую должна передать человеческая поэзия, человеческая мысль и вера: Спасение человека через любовь и в любви». 2

Даже беженцы — те мужчины, женщины и дети, которые были вынуждены покинуть свои страны из-за страха преследований, угрозы насилия или опасности войны — нуждаются в любви и в том, чтобы быть любимыми. По тем же причинам иммигранты тоже нуждаются в любви. Как гласят еврейские Писания,

«Когда поселится чужеземец среди вас в вашей стране, не обижайте его. Иноплеменник, проживающий среди вас, должен рассматриваться как ваш коренной житель. Любите их, как самого себя, ибо вы были пришельцами в Египте. Я Господь, Бог ваш» (Левит 19:33-34, NIV).

Любовь как высшая человеческая добродетель

Что такое жизнь человека без любви? Это как аппетит без еды, жажда без воды и легкие без кислорода. Как и в случае с другими человеческими потребностями, любовь является естественной потребностью, которая должна быть выполнена или удовлетворена. Без любви жизнь, в конечном счете, абсурдна, «сказка, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, ничего не значащая». Без любви жизнь — это «безкрайний ноль» и «пустой пузырь, плывущий по морю небытия». Без любви жизнь непонятна, неудовлетворительна, лишена смысла. Жизнь без любви противоречит глубочайшим устремлениям человека, способности дарить любовь и получать ее от других.

Любовь — величайшая добродетель, высшая или наилучшая ценность, которую могут проявить люди. По словам Мартина Лютера Кинга-младшего,

«Я все еще верю, что любовь — самая прочная сила в мире. На протяжении веков люди стремились открыть для себя высшее благо. Это было главной задачей этической философии. Это был один из главных вопросов греческой философии. Эпикурейцы и стоики пытались ответить на него; Платон и Аристотель пытались ответить на него. Что такое summum bonum жизни? Думаю, у меня есть ответ, Америка. Я думаю, что открыл высшее благо. Это любовь. Этот принцип стоит в центре космоса. Как говорит Иоанн, «Бог есть любовь». Кто любит, тот причастен к бытию Бога. Ненавидящий не познал Бога»3

Любовь — самая могущественная сила во вселенной, более мощная, чем самая мощная атомная бомба, которая предназначена для уничтожения и уничтожения человеческих жизней, в то время как любовь предназначена для исцеления, укрепления и восстановления человеческих существ.

Таким образом, сила любви больше, чем любовь к власти. Любовь обращает вспять разрушительные, бесчеловечные последствия расизма, безразличия, предубеждений и ненависти. Любовь является этической основой человеческой цивилизации. Это гуманизирующая сила в мире, делающая его «добрее, мягче»; тот, который достоин человечества.

Примечания

1. Папа Иоанн Павел II. 4 марта 1979 г. Redemptor Hominis , вып. 10. Ватикан/Святое море . [Интернет:] http://w2.vatican.va/content/john-paul-ii/en/encyclops/documents/hf_jp-ii_enc_04031979_redemptor-hominis.html [Дата обращения: 6 декабря 2018 г.].

2. Виктор Э. Франкл, Человек в поисках смысла , 3-е изд. (Нью-Йорк, штат Нью-Йорк: Саймон и Шустер, 1984), стр. 48–49. Курсив выделен издателем.

3. Мартин Лютер Кинг-младший 11 19 ноября56, «Письмо Павла к американским христианам», проповедь, произнесенная в баптистской церкви на Декстер-авеню. Стэнфордский университет: Научно-исследовательский и образовательный институт Мартина Лютера Кинга-младшего .