Биографические кризисы: Биографические кризисы

Магда Нико — социолог, научный сотрудник Центра исследований и исследований в области социологии (CIES-Iscte) и доцент кафедры методов социальных исследований Института Iscte-University в Лиссабоне. Она интересуется теорией и методами жизненного цикла и лонгитюдными исследованиями.

Мы предлагаем бесплатную стандартную доставку каждого заказа по всему миру.

Бесплатная доставка (7-14 рабочих дней)

Добавить в корзину

Кризис, чуть не стоивший Чарльзу Диккенсу карьеры

Чарльз Диккенс принимал холодный душ и долго гулял. Его обычное расстояние ходьбы составляло двенадцать миль; в некоторые дни он ходил двадцать. Кажется, он никогда чем-то не занимался. Он написал пятнадцать романов и сотни статей и рассказов, выступал с речами, редактировал журналы, ставил и играл в любительских спектаклях, показывал фокусы, давал публичные чтения и руководил двумя благотворительными организациями: одна для борющихся писателей, другая для бывших проституток.

У него и его жены Кэтрин было десять детей и много друзей, большинство из которых были писателями, актерами и художниками, с которыми Диккенсу нравилось развлекаться и путешествовать. Он давал деньги родственникам (в том числе своим финансово беспомощным родителям), сиротам и людям, которым не повезло. Томас Адольф Троллоп назвал его «пожалуй, самым большим сердцем из всех, кого я когда-либо знал». К двадцати пяти годам он стал литературной знаменитостью и никогда не терял своих читателей. Его книги читали рабочие, королева тоже. Люди снимали шляпы, когда видели его на улице.

Он был самым коммерчески успешным из главных писателей Викторианской эпохи. Все свои романы он продал дважды. Во-первых, они выпускались девятнадцатью ежемесячными «частями» — 32-страничными выпусками с рекламой, в бумажном переплете и по цене шиллинга. (Последняя часть была «двойной» и стоила два шиллинга.) Затем романы были изданы в виде книг тиражами, рассчитанными на разные рынки. Исключение составляли романы, которые он еженедельно публиковал в журналах, которые он редактировал и часть которых принадлежал ему.

Спрос был огромным. Части последнего незаконченного романа Диккенса «Тайна Эдвина Друда» на момент его смерти продавались тиражом пятьдесят тысяч экземпляров в месяц. Напротив, части «Миддлмарча» Джорджа Элиота и «Ярмарки тщеславия» Уильяма Мейкписа Теккерея — не то чтобы второстепенные произведения не совсем неизвестных авторов, обе они использовали метод публикации, впервые примененный Диккенсом, — продавались в среднем по пять тысяч экземпляров в год. месяц.

Диккенс отдавал всю свою энергию и внимание всему, что делал. Люди, которые видели, как он выполняет фокусы, или играет на сцене, или читали его книги, были поражены его подготовкой и щегольством. Он любил театр, и многие думали, что он мог бы стать профессиональным актером. На его публичных чтениях при переполненных залах зрители плакали, падали в обморок и аплодировали.

Ни одна из его фотографий и портретов не показалась его друзьям верной, потому что они не могли передать подвижность его черт лица или его смех. Одевался он стильно, даже кричаще, но лично в нем не было ни жеманства, ни претенциозности. Он избегал общения с аристократией и долгое время отказывался встречаться с королевой. Он не любил споров и никогда не доминировал в разговоре. Он верил в веселье и хотел, чтобы все было как можно лучше. «Он усердно делал даже свои пустяки», — сказал один из его ближайших друзей. «У него было самое светлое лицо, самая легкая походка, самое приятное слово». Дочь Теккерея Энн вспоминала, что, когда Диккенс входил в комнату, «все загорались». Его жизненная сила казалась безграничной.

Нет, конечно. У него были проблемы с сердцем и почками, и он преждевременно постарел. Когда он умер от кровоизлияния в мозг в 1870 году, ему было всего пятьдесят восемь лет. Он договорился, что его похоронят без церемонии на сельском кладбище, но, поскольку он не указал кладбище, его друзья сочли уполномоченным организовать его похороны в Вестминстерском аббатстве.

Никто не возражал. «Этот человек был явлением, исключением, особым произведением», — писал после смерти Диккенса британский политик лорд Шефтсбери, и почти все, кажется, чувствовали то же самое. Диккенс прозвал себя Неподражаемым. Он был полушутливым, но это было правдой. Не было никого похожего на него.

Можно сказать, что Диккенс жил, как один из его собственных персонажей, — всегда активный Кролик-Энерджайзер сопереживания и удовольствия. Достаточно хорошо никогда не было достаточно хорошо. Где бы он ни был и чем бы ни занимался, жизнь была театральной, будь то вечеринка по случаю дня рождения или похороны. И когда вы читаете воспоминания его современников и отклики на его книги читателей девятнадцатого века, вы не можете сомневаться в его харизме или в том влиянии, которое оказали его произведения. Двадцатичетырехлетний Генри Джеймс познакомился с Диккенсом в 1867 году, во время второй поездки Диккенса в Америку, и он вспомнил, «как ужасно было возложено на молодых людей нашего поколения чувствовать Диккенса до подошвы ботинок. ”

Но даже Кролик рано или поздно выбегает из комнаты, врезается в стену или падает с края стола, а у Диккенса случился кризис. Это было в картах.

Роберт Дуглас-Фейрхерст описывает свою новую книгу о Диккенсе «Поворотный момент» (Knopf) как «медленную биографию». Дуглас-Фейрхерст преподает в Оксфорде, и это его вторая книга о Диккенсе. «Становление Диккенса», исследование ранних лет, вышло в 2011 году. В этой книге он берет один год из жизни Диккенса и проводит нас через него практически неделя за неделей. 1851 год Дуглас-Фейрхерст называет «поворотным моментом для Диккенса, для его современников и для романа как формы». Он никогда не прибивает претензию. Не совсем понятно, почему 1851 год является ключевой датой в британской истории или почему «Холодный дом», книга, которую Диккенс начал писать в том же году, является ключевым произведением в истории романа.

Но Дуглас-Фейрхерст реализует свое намерение, которое состоит в том, чтобы обогатить наше представление о социальных, политических и литературных обстоятельствах, в которых Диккенс задумал «Холодный дом». И, как рекламируется, «Поворотный момент» детализирован. Вы многое узнаете о жизни в Англии середины века, освещая такие вещи, как повальное увлечение шароварами — мода на короткие юбки с «турецкими» брюками, которые носят женщины, — и месмеризм. (Диккенс был заинтригован месмеризмом как формой терапии и, естественно, стал искусным гипнотизером.)

Тем не менее, Диккенс начал писать «Холодный дом» только в ноябре 1851 года, и это означает, что большая часть «Поворотного пункта» состоит из крупных планов Диккенса, редактирующего свой журнал « Домашние слова»; поставил пьесу под названием «Не так уж и плохо, как мы кажемся», которая, по-видимому, была довольно плохой; управляет приютом для «падших женщин» «Урания Коттедж» вместе с его благодетельницей, наследницей банковского дела Анджелой Бердетт-Куттс; покупка и ремонт большого дома на Тависток-сквер в Лондоне.

Был ли 1851 год «поворотным моментом» для Соединенного Королевства? 18-40-е годы были трудным десятилетием в политическом и экономическом плане. Были массовые протесты в Англии, голод в Ирландии, революционные восстания на континенте. После 1850 года экономика восстановилась, инакомыслие пошло на убыль, и Англия пережила два десятилетия процветания, эпоху, известную как «викторианское полдень». Но было бы трудно определить что-то из 1851 года, что заставило европейский мир свернуть с этого угла. Роберт Томбс в своей занимательной и иногда противоречивой книге «Англичане и их история» (2014) предполагает, что это было открытие золота в Калифорнии и Австралии в 1849 году.что вызвало бум. Внезапно денег стало намного больше, а значит и ликвидности намного больше.

В карьере самого Диккенса поворотный момент в некотором смысле наступил раньше, в 1848 году, с коммерческим успехом «Домби и сына». После этого он понял, что может распоряжаться большими суммами, и больше никогда не беспокоился о деньгах. «Холодный дом», опубликованный пятью годами позже, представляет собой более амбициозную книгу, но она основана на тезисе, который Диккенс впервые изложил в главе «Удар молнии» в «Домби»: спросите, что такое Природа, и как люди работают, чтобы изменить ее, и не естественно ли быть неестественным в вызванных таким образом искажениях».

Это знаменует момент, когда литературное воображение Диккенса обрело социологическое измерение. Мы ведем себя бесчеловечно не из-за нашей природы, а из-за того, как система заставляет нас жить. Современник и ближайший сосед Диккенса Карл Маркс думал так же. «Как люди работают, чтобы изменить ее» — как мы превращаем природу в нужные нам товары — это то, что Маркс называл «средствами производства».

«Холодный дом» — роман о состоянии Англии. Эта фраза была придумана писателем, которого Диккенс знал и любил, Томасом Карлайлом, чей стиль — смесь ветхозаветной серы и немецкого романтизма с частым обращением к читателю — Диккенс иногда перенимал. Половина глав в «Холодном доме» написана в историческом настоящем, в том времени, которое Карлейль использовал во «Французской революции» — книге, которую, по словам Диккенса, он читал пятьсот раз.

Романы о состоянии Англии, такие как «Холодный дом», обычно воспринимаются в связи с тем, что Джон Раскин назвал «болезнью». Болезнь — это обратная сторона богатства, ущерб, который оставляют за собой изменения, человеческая цена прогресса. Романы показывают, что статистика упускает или скрывает: какой на самом деле была жизнь многих людей в самой развитой экономике мира.

Диккенс был социальным критиком. Почти вся его художественная литература высмеивает институты и социальные типы, порожденные этим драматическим преобразованием средств производства. Но он не был революционером. Его герои даже не реформаторы. Это обычные люди, взявшие на себя простое обязательство вести себя прилично. Джордж Оруэлл, который, вероятно, стремился привлечь Диккенса к делу социализма, неохотно пришел к выводу, что Диккенса интересовали не политические реформы, а только нравственное совершенствование: «Бесполезно менять институты без изменения взглядов — вот, по сути, то, чем он является. всегда говорю».

На самом деле главная цель диккенсовской сатиры — либерализм. Мы связываем либерализм с заботой о бедных и рабочем классе, что, очевидно, и делал Диккенс. Но в Англии девятнадцатого века типичным либералом был утилитарист, считавший, что ценность социальной программы можно измерить с помощью анализа затрат и результатов, и, весьма вероятно, мальтузианец, считавший необходимым снизить уровень рождаемости, чтобы население не превысит запасов продовольствия.

Такова была идея закона, известного как Новый закон о бедных, последствия которого Диккенс незабываемо высмеивает в первых главах «Оливера Твиста». Новый закон о бедных был прогрессивной мерой социального обеспечения. Это была реформа. Возьмем другой пример: мистер Грэдграйнд в «Тяжелых временах» не капиталист и не фабрикант. Он утилитарист. Он думает, что людей сдерживают народная мудрость и суеверия. Диккенс на стороне народной мудрости.

Одной из запоминающихся карикатур Диккенса в «Холодном доме» является миссис Джеллиби, и ее тоже легко понять неправильно. Мы видим ее дома, одержимо преданной своему проекту «Африка», почти преступно пренебрегая собственными детьми. (В мире Диккенса жестокое обращение с ребенком — худший грех, который вы можете совершить.) Но Диккенс не высмеивает миссис Джеллиби за заботу об африканцах. Как рассказывает нам Дуглас-Фейрхерст, она была основана на женщине, с которой Диккенс познакомился, Кэролайн Чизхолм, которая руководила благотворительной организацией под названием «Общество семейного колонизационного займа», которая помогала бедным англичанам эмигрировать. И у миссис Джеллиби тот же проект: она собирает деньги для семей, которые переедут в место под названием Борриобула-Гха, «на левом берегу Нигера», чтобы в Англии было меньше ртов, которых нужно кормить. Она мальтузианка.

Дуглас-Фейрхерст выбрал 1851 год как поворотный момент из-за Великой выставки, и он прав, что «Холодный дом» лучше всего понимать как ответ Диккенса на это событие. Великая выставка произведений промышленности всех наций была всемирной ярмаркой. Более сорока стран прислали свои изобретения и природные сокровища — всего сто тысяч — для демонстрации в здании, известном как Хрустальный дворец, сооружении из стекла и чугуна, похожем на гигантскую оранжерею, 1848 футов в длину и 456 футов в ширину. , спроектированный и возведенный для выставки в Гайд-парке.

Выставка была памятником викторианской вере в прогресс и свободную торговлю и прошла с огромной помпой. Принц Альберт, энтузиаст больших технологий, был организатором. За пять с половиной месяцев работы выставки, с мая по октябрь 1851 года, Хрустальный дворец посетили шесть миллионов человек. Поступления составили сто восемьдесят шесть тысяч фунтов стерлингов, что сегодня эквивалентно двадцати семи миллионам фунтов стерлингов.

Такое тщеславное самомнение вызывало отвращение у Диккенса. Когда люди страдают на вашем собственном заднем дворе, как вы можете расхаживать, поздравляя себя с вашими последними изобретениями или с тем, сколько чугуна вы производите? Он вообразил себе «еще одну выставку — для великого показа грехов и небрежностей Англии». . . эта мрачная демонстрация дурных результатов наших дел!» Его контрвыставка этому дворцу из хрусталя была бы унылой. Холодный дом в романе не является несчастливым местом. Это прилично и неприхотливо. И это то, к чему, по его мнению, должна стремиться Англия.

В «Холодном доме» Диккенс хотел показать Лондон с изнаночной стороны, а изнанку он знал хорошо. До того, как стать писателем, он был репортером, а позже многие из его прогулок были на улицах Лондона, иногда ночью и часто в самых живописных кварталах. В 1851 году Лондон был крупнейшим городом мира, политическим и финансовым центром нации, чьи владения простирались от Новой Зеландии до Южной Америки, империи, над которой никогда не заходило солнце, и чей валовой внутренний продукт был самым высоким в мире. Но на улице это было не то место, которое вы видите в «Театре Шедевров».

Диккенса всегда обвиняют в преувеличении. Гробницы в книге «Англичане и их история» жалуется, что у нас искаженное представление об условиях жизни в викторианскую эпоху, потому что мы видим их через призму романов Диккенса. Но то, что в «Холодном доме» выглядит как преувеличение, — это не просто литературное тщеславие. Роман открывается:

Лондон. . . . На улицах столько грязи, как будто вода только что сошла с лица земли. . . . Пешие пассажиры, толкающие зонтики друг друга в общей заразе дурного настроения и теряющие опору на углах улиц, где десятки тысяч других пешеходов скользят и скользят с рассвета (если этот день вообще когда-нибудь наступит) , добавляя новые отложения к корке за коркой грязи, прочно прилипая в этих местах к мостовой и накапливаясь под сложные проценты.

Читатели когда-нибудь задумывались, откуда взялась вся эта грязь? Ответ заключается в том, что в Лондоне было двадцать четыре тысячи лошадей, и вы не можете приучить лошадь к туалету. Люди передвигались на конной тяге. А лошадь производит сорок с лишним фунтов навоза в день. Был также оптовый мясной рынок в центре Лондона, на который ежегодно прогоняли по улицам 1,8 миллиона голов крупного рогатого скота, свиней и овец. Когда люди, жившие в сельской местности, впервые посетили Лондон, они были удивлены, обнаружив, что весь город пахнет конюшней.

«Вау, звезды сегодня очень организованы».

Cartoon by Michael Maslin

Переход улицы мог быть приключением, особенно для женщин в платьях в полный рост и нижних юбочках, которые они носили в путь в надежде на чаевые. (Это также может объяснить помешательство на шароварах.) Уличная грязь называлась «грязь», но это был эвфемизм. Четыре пятых лондонской грязи было дерьмом.

Население переросло пространство. В 1800 году в Лондоне проживало миллион человек; к 1850 году их было более 2,6 миллиона, и еще двести тысяч каждый день ходили в город на работу. Тротуары были забиты. Немецкий посетитель жаловался, что лондонец «побежит против вас и заставит вас вращаться вокруг своей оси, даже не оглянувшись, чтобы посмотреть, как вы себя чувствуете после удара». Слова Диккенса о том, что «десятки тысяч других пешеходов скользят и скользят с рассвета» — это не преувеличение.

Как и «если этот день когда-нибудь наступит». Это другое начальное изображение, туман:

Туман повсюду. Затуманить реку, где она течет среди зеленых полей и лугов; туман вниз по реке, где он катится, оскверненный среди ярусов кораблей и прибрежных загрязнений большого (и грязного) города. Туман на болотах Эссекса, туман на Кентишских высотах. Туман сползает в камбузы угольных бригов; туман, лежащий на реях и висящий на снастях больших кораблей; туман опускается на планширы барж и небольших лодок.

Темза долгое время была открытым коллектором, забитым отбросами, тушами мертвых животных и человеческими останками — «прибрежными загрязнениями большого (и грязного) города». В Лондоне не было нормально функционирующей канализационной системы. Человеческие отходы накапливались в двухстах тысячах выгребных ям, многие из которых годами не очищались. Даже в подвалах Букингемского дворца пахло фекалиями. Отходы попали в грунтовые воды. Холера передается через зараженную питьевую воду, и между 1831 и 1866 годами в Лондоне было три крупных вспышки холеры. Десятки тысяч погибли.

Участок Темзы, на котором расположен Лондон, естественно покрыт туманом, но туман девятнадцатого века представлял собой смесь водяного пара и дыма от угольных пожаров и окутывал город. Вы могли видеть это издалека. «Собственный черный венок Лондона», — назвал это Вордсворт. Туман пах серой; грязь на улицах стала черной; и он оставил слой сажи на каждой поверхности. Людям приходилось умываться после того, как они вышли на улицу. Термин «смог» — дым плюс туман — был придуман для описания лондонского воздуха.

Образы, которые Диккенс выбрал для начала своего романа, — это образы буквального осквернения, но они также являются метафорами морального осквернения, испорченности человеческой природы тщеславием, жадностью и этической слепотой. Если вы замените «грязь» на «навоз», как викторианцы называли отходы животноводства, вы получите метафору, и «сложные проценты» дадут ключ к разгадке. Деньги портят все. «Грязная прибыль» — это выражение используется в Библии короля Иакова. Джарндис против Джарндиса, дело Канцелярии в центре романа, которое разрушает жизни нескольких его персонажей, представляет собой спор о завещании — спор о деньгах. Поэтому, когда в суде адвокат обращается к лорду-канцлеру «Млуд», он называет его куском дерьма.

Лондон из «Холодного дома» — это помойка зависимости, болезней и смерти. Один персонаж изуродован оспой; другой инвалид из-за инсульта. Персонаж спонтанно сгорает от алкоголизма, а один умирает от передозировки опиума. У бедной женщины умирает ребенок; ребенок рождается глухим и немым; и четыре персонажа преждевременно умирают от болезни, истощения или отчаяния. Один персонаж убит.

Центральным персонажем книги, соответственно, является дворник по имени Джо. Нам дают понять, что он заражается холерой в трущобах, где он спит, под названием «Все-одиночка Тома», и его смерть является главным проявлением «мрачной выставки» Диккенса. Первоначально Диккенс хотел использовать «Том-один-одинешенек» в качестве названия книги.

Однако романы Диккенса — это не только социальная критика. Учитывая, что его метод публикации не позволял ему пересматривать, замечательна тематическая и образная сложность книг. Каждый из крупных романов построен вокруг учреждения — богадельни в «Оливере Твисте», канцелярии в «Холодном доме», тюрьмы в «Крошке Доррит», — что дает Диккенсу образный язык, который он использует на протяжении всей истории. Подобным же образом сочинял Шекспир: слепота в «Короле Лире», кровь в «Макбете». Как только вы начнете искать эти тропы, вы обнаружите, что они вплетены во все.

В «Холодном доме» Диккенс использует двух рассказчиков, которые делят главы между собой — нововведение, которое современные рецензенты, похоже, полностью упустили. На самом деле все более поздние романы Диккенса, начиная с «Холодного дома», в значительной степени игнорировались или отвергались рецензентами. Они жаловались, что книги бесформенные, вымученные, слишком темные. Они хотели больше ранних, забавных вещей.

Рецензенты во времена Диккенса, как правило, не жаловались на то, что современному читателю трудно понять: мелодраматизм, риторическое излишество, ошеломляющее количество сентиментальности. Комические персонажи по-прежнему удивительно живы. Вы получаете их сразу. Они могли бы выйти из фильма Pixar. И именно в мимолетных сценах, комических эпизодах, не имеющих особого драматического значения, мы видим то, что делало Диккенса неподражаемым — например, в «Холодном доме», когда клерк мистер Гуппи берет двух друзей на обед. Это братья викторианской эпохи, чванливые и невежественные, типичный молодой мужчина, который так любил Диккенс. Любой писатель сегодня убил бы, чтобы создать такую ​​сцену. Диккенс сделал десятки.

Но, возможно, из-за требований серийной публикации, комические персонажи Диккенса каждый раз, когда они появляются, прокручивают весь свой репертуар тиков, а сюжеты, сильно надуманные с самого начала, растягиваются на теорию «Опасностей Полины». заставить аудиторию с нетерпением ждать следующей части, далеко за пределами романного правдоподобия или читательского терпения. И автор проповедует свободно. «Мертв, ваше величество», — произносит рассказчик в «Холодном доме» о смерти Джо, дворника на перекрестке. — Мертв, милорды и джентльмены. Мертвые, досточтимые и неправильные достопочтенные любого ордена. Мертвые, мужчины и женщины, рожденные с небесным состраданием в ваших сердцах. И умирать таким образом вокруг нас каждый день».

Все подчеркнуто, обычно дважды. Тем не менее, именно это любили викторианцы. Взрослые мужчины оплакивали судьбу Флоренс Домби и смерть Маленькой Нелл в «Старой лавке древностей».

Утопия диккенсовской прозы, также до невозможности устаревшей сегодня, может быть, даже устаревшей в 1850 году, — это домашняя идиллия. Нуклеарная семья — это пробный камень «естественности» в его книгах, а ее якорем является женщина, которая олицетворяет все буржуазные добродетели — как Эстер Саммерсон в «Холодном доме». Падшие женщины, такие как леди Дедлок, родная мать Эстер, наказаны, обречены, в ее случае, умереть на кладбище для нищих, распластавшись на могиле своего возлюбленного.

В жизни мало свидетельств того, что Диккенс был, в контексте своего времени и места, женоненавистником или ханжой. Он действительно думал, что большинство женщин были счастливы дома, но с уважением относился к «падшим женщинам», которых поддерживал он и Бердетт-Куттс, отказывался допускать религиозные учения в доме и не ожидал, что женщины выразят сожаление или раскаяние. . Он просто хотел, чтобы они могли вести обычную жизнь. Дженни Хартли в «Чарльзе Диккенсе и доме падших женщин» (2008) подсчитала, что за те годы, что Диккенс управлял домом, он успешно реабилитировал сотню женщин. Он никогда не обнародовал свою связь с ним.

Диккенс считал, что для талантливых женщин идеально подходит карьера. Его старшая сестра Фанни, которую он обожал, была профессиональной музыкантшей. Он опубликовал романы Элизабет Гаскелл «Крэнфорд» и «Север и Юг» в журнале Household Words . Он восхищался работой Джорджа Элиота и, кажется, был первым, кто догадался, что она написана женщиной. И он работал со многими актрисами в театре. Одной из них была Эллен Тернан.

Единственное, что имеет смысл в истории Эллен Тернан, это то, что, когда они встретились, Диккенсу было сорок пять лет, и он был знаменит; ей было восемнадцать, она была неизвестна и относительно беззащитна; и он влюбился в нее. Такие вещи случаются. Но остальное — головоломка.

Диккенс мог бы подружиться с Нелли (как все ее называли) без излишнего скандала. Были бы разговоры, но он был Чарльзом Диккенсом, а понятно, что актрисы играют по другим правилам. Великая английская актриса Эллен Терри ушла со сцены, чтобы жить с женатым мужчиной и родила от него двоих детей, затем вернулась и возобновила успешную карьеру. В собственном кругу Диккенса было много нетрадиционных аранжировок. У писателя Уилки Коллинза, его хорошего друга и коллеги по драматургии, в жизни было две женщины, ни на одной из которых он не был женат. Иллюстратор Диккенса Джордж Круикшанк содержал две семьи. Джордж Элиот жил с мужчиной, Джорджем Генри Льюисом, который был в открытом браке с другой женщиной, и моральная серьезность была торговой маркой Джорджа Элиота.

Или у Диккенса и Эллен Тернан мог быть просто тайный роман. Вместо этого он превратил все дело в зрелище. В письме, которое его агент просочился в прессу и которое он впоследствии опубликовал в Times , он обвинил свою жену Кэтрин в психических расстройствах и заявил, что ее дети никогда не любили ее, а он — защищался таким возмущенным языком, что полностью выдавал игру, чистоту женщины, с которой слухи уже связали его.

Он достиг мирового соглашения (не без великодушия) с Кэтрин, а затем запретил их детям видеться с ней. Тем временем он поселил Нелли в ее собственном доме, недалеко от своего дома, Гэдс-Хилл, в Кенте, и тайно ускользал, чтобы увидеть ее. Есть веские основания полагать, что Нелли забеременела; что Диккенс изолировал ее во Франции, нанося ей частые тайные визиты; и что там родился ребенок, который либо умер в младенчестве, либо был отдан на усыновление.

Так продолжалось тринадцать лет, пока Диккенс не умер. Нелли пережила его почти на сорок четыре года. Она вышла замуж и родила двоих детей. Но она, кажется, не говорила своему мужу, по крайней мере сначала, и она никогда не говорила своим детям, что когда-то была любовницей Чарльза Диккенса.

Почти никто не думал, что Диккенс вел себя хорошо, и он потерял некоторых друзей, в том числе Бердетт-Куттс. Но именно его обращение с Кэтрин, а также связь с Нелли заставляли людей бросать его. Клэр Томалин, написавшая биографии Тернана и Диккенса, предполагает, что Нелли настаивала на разлуке, что если бы она была немного непослушнее и дала ему то, что он хотел, все не вышло бы из-под контроля.

Однако кажется вероятным, что именно Диккенс настаивал на притворстве «просто друзей» и на обмане. Любил ли он действительно Кэтрин или Нелли, — а он был страстный человек; нет основания предполагать, что он их не любил, — было одно, что он любил больше, что-то, что он принес в мир и что принадлежало ему одному: свою читательскую аудиторию. Он называл это «особыми отношениями (лично нежными и не похожими ни на какие другие мужчины), которые существуют между мной и публикой». Он не мог показать читателям, что Чарльз Диккенс, которого они знали по книгам, не был настоящим Чарльзом Диккенсом. Он, должно быть, чувствовал, что его единственная игра заключалась в том, чтобы обвинить жену в распаде своего брака, и на этот раз он просчитался. Но это был выбор между предательством своих чувств к Нелли и предательством своих поклонников. Он пытался, безумно, сохранить оба. Стресс, возможно, убил его.

Всерьез он начал свои публичные чтения в 1858 году, когда он расстался с Екатериной. И с тех пор и до самой смерти он был в бесконечном турне. Он распродал арены в Англии, Ирландии, Шотландии и Соединенных Штатах. Его здоровье пошатнулось, но он отдавал каждому чтению свою последнюю театральную унцию. Иногда, когда все заканчивалось, ему приходилось помогать уйти со сцены. Но он продолжал, даже после того, как его друзья и врачи умоляли его замедлиться. Это было маниакально. По оценкам, он провел четыреста семьдесят два публичных чтения.

Отчеты, оставленные людьми, которые присутствовали на них, ясно показывают, что эти чтения не были похожи на большинство авторских чтений, где внимание легко рассеивается. Это был театр. Вот описание:

В свете газовых горелок, падавших на него с подвесного экрана прямо над его головой, его индивидуальность, так сказать, исчезла совсем, и вместо этого мы увидели перед собой, как и случаем может оказаться мистер Пиквик, или миссис Гэмп, или мистер Мэриголд, или малыш Поль Домби, или мистер Сквирс, или Сэм Уэллер, или мистер Пегготи, или кто-нибудь из этих бессмертных персонажей.

И это, в некотором роде, решение проблемы чтения Диккенса. Как однажды объяснил Раскин, Диккенс «предпочитает говорить в кругу сценического огня». Причина, по которой книги мелодраматичны, заключается в том, что они мелодрамы. Если вы ищете что-то еще, почитайте Энтони Троллопа. Лучший родовой аналог Диккенса — бродвейский мюзикл, где чувства переливаются красками, где люди танцуют и начинают петь, где любое осложнение можно волшебным образом решить, показав маленькое сердце, и все берутся за руки на последнем занавесе. Каким бы фальшивым это ни казалось при холодном свете дня, зрители Бродвея приостанавливают свой скептицизм ради удовольствия исполнителей и зрелища.